Поэт – эхо человека,

зовущего свое эхо…

 

Галине Зыряновой посвящается

 

 

Эта подборка стихов посвящена удивительной женщине, ставшей для меня

чем-то вроде блоковской Прекрасной Дамы, дантовской Беатриче или Лауры незабвенного Петрарки.

Ранние стихи не претендуют на совершенство, зачастую они как бы не закончены, недоговорены,

 но именно этой своей дневниковой фрагментарностью они мне и дороги,

так как позволяют проследить развитие лирического чувства,

доминантой которого волей судьбы стала разлука.

Целый ряд более удачных стихотворений на эту же тему опубликован

в моей единственной на сегодня книжке стихов «На краю планеты»,

изданной издательством СофтДизайн в Тюмени в 1996 году. Но я решил не включать их в настоящую подборку,

дабы сохранить специфическую атмосферу, о коей было сказано выше.

Я бесконечно признателен Гале за те чувства и переживания, которые испытал благодаря ей

на заре своего становления как поэта.

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Как шарик ртути на ладони,

тебя не тронуть – ускользнешь.

Боюсь, что кто-нибудь уронит –

каким магнитом соберешь?

На людях чересчур живая,

ты вся – когда одна – в комок...

Боюсь, опрется на плечо такая,

даже за то накажет Бог.

 

                                                                                                                  1987 г.

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Мы так и не сказали главного,

друг друга словно обманули:

как на дуэли – хлесткой пули,

признанья избежали явного.

Но откровенья избежавшие,

мы перешли в другую веру,

где – детским лепетом – бесстрашие

по обе стороны барьера.

 

                                                                                                              1987 г.

 

 

 

 

Два тюльпана

 

 

Я вез тебе букет тюльпанов, –

туман дороги перекрыл.

Он самый злой из всех туманов.

 

Их было девять... Грациозны,

тюльпаны вяли на глазах

и умирали ночью звездной.

 

Напившись запоздало влаги,

на стол роняли лепестки,

как будто плакали, бедняги.

 

Лишь два тюльпана долго-долго

все не роняли жаркий цвет,

клонясь друг к другу, а не долу.

 

Лишь два тюльпана почему-то...

И понял я: твоих примет

и весточек ни с чем не спутать.

 

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Зачем пророчила удачу?

Зачем притягивала так,

что мне казалось – что-то значу?

 

Зачем взошла – как подожгла?

Всей крутизной террас и шпилей

дала мне сотрясаться силы?

 

Зачем дала мне глубь на вырост,

на полный вдох ее и выброс,

опустошающий до дна?

 

Кому такой я нужен буду?

Ну разве что придется людям

меня на карту нанести.

 

 

 

 

 

Разлука

 

 

Живу, как этот лес убогий.

Кто не побрезгует – входи,

иди, не разбирай дороги,

все то же будет впереди.

Все тот же мох, как пакля, пышный

на кедрах – черный и сухой;

прель, паутин полет неслышный,

хруст веток сгнивших под ногой.

Все тот же будет запах тленья

повсюду да крушин персты.

Все тот же будет всюду тенью

бродить грибник с ведром пустым...

 

 

 

 

 

*     *     *

 

 

У разлуки голос рек замерзших,

век – из-подо льда.

У разлуки поцелуи горше,

чем полынь и лебеда.

У разлуки сердце – где-то в ребрах,

не клевав пшена...

У разлуки шея – как у кобры,

так кричит она.

 

                                                                                                                    1988 г.

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Одной рукой возьмусь за провод,

за оголенный, а другой –

за землю, все ж какой-то повод

живьем сгореть перед тобой.

Всё – объясненье, всё – причина,

естественнее все ж, чем то,

что называется кручиной

уже веков, пожалуй, сто.

 

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Я к озеру вышел –

мерцала вода,

а в небе, повыше,

конечно, – звезда.

 

Все время в движеньи –

не стихнет никак! –

ее отраженья

был влажный зигзаг.

 

На время забыл я,

на что он похож.

Казалось: усилье –

как сушей пойдешь.

 

Но понял я змейку:

и думать не смей!
Се – почерк твой мелкий

в прощальном письме.

 

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Мне хочется просто с тобой говорить

и руки охотно подставить под пряжу,

и верить, что мягкая, теплая нить

тебе обо мне что-то большее скажет.

 

Ты будто не пряжей, а тысячью пут

когда-то давно мне запястья связала!

А после разлукой – одной из причуд –

меня обрекла на тоску по вокзалам.

 

Скитаясь и вверясь случайной звезде,

к чужим берегам торопя свою юность,

до звону натягивал ту, что везде,

как нить Ариадны, за мною тянулась!

 

Но я научился тебя понимать –

загадочную и земную, живую:

сердца, как планеты, опасно сближать,

лишь на расстояньи они существуют.

 

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Не ты ли этот дым табачный носишь

вместо одежды? Любимая, оставь,

оставь меня в покое, ты морочишь

мне голову иллюзией, а явь,

та – вдребезги... Ну что ж, я понимаю:

все тот же алавастровый сосуд –

его об пол нещадно разбивают

пред тем, как мирро на голову льют.

 

 

 

 

 

*     *     *

 

 

…и путать начинала ты,

где голос, а где взгляд.

Шла кинопроба немоты,

перед которой в ряд

колени преклоняют звуки...

Все б ничего, но с тех-то пор

полнометражные разлуки

и крутит некий Режиссер...

 

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Я слишком верю снам и предсказаньям,

как верит лунному мерцанью зверь.

Ты нервно пошутила на прощанье:

мол, жизнь мудра и жди теперь потерь.

 

И угадала ты... Мои потери

день ото дня, пророчица, растут.

Выходит, верно сказано: по вере...

Выходит, и ревнивиц Парки чтут.

 

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Ты далека, и я не вынесу.

Я понял, это – колдовство.

И горько мне, что ты не вымысел

воображенья моего.

 

Как сковывает стрелку компаса

магнитных полюсов режим,

так я одним и тем же комплексом

всегда и всюду одержим.

 

Всегда и всюду подозреньями

я – по рукам и по ногам.

Всегда и всюду слух и зрение

мой крест: ты всюду – по пятам.

 

Ты задалась как будто выследить,

хватает ли тебе Земли,

и стали походить на исповедь

стихотворения мои.

 

Я из бессонниц – как из марева

сплошных пожарищ, и к утру

не остается сил замаливать

твою опасную игру.

 

Так отпусти. Рукой монаршею

великодушье подпиши.

К спасению, к стыду ли нашему,

мы – не одна, а две души.

 

                                                                                                         1989 г.

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Спроси у этих вьюг, зачем

в запасе дней у зим так много,

зачем занесена дорога,

зачем ни слова ты ни с кем

о дали, снежной и пологой.

 

Спроси у этих вьюг, куда

под взглядом этой самой дали

девать глаза, что убежали б

куда глядят они, когда б

их дали эти не пугали.

 

Спроси у этих вьюг, о чем

так тихо шелестит поземка,

о чем вчера по шторе тонким

скользило солнечным лучом,

о чем клочок письма, что скомкан...

 

Спроси...

 

                                                                                                                                                                1989 г.

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Нас Бог простит. Но будет туго,

когда начнут свой самосуд

два божества других, подруга,

те, что под ребрами, вот тут.

Таких решеток не подпилишь,

и повод жить у этих двух

отныне, стало быть, один лишь –

нам дни и ночи резать слух

когда бы звяканьем кандальным, –

к нему привычна и тюрьма, –

нет, поведением скандальным

сведут охранников с ума...

 

                                                                                                                                                                       1990 г.

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Так говоришь, не жить – нелепо

и всяк живой благословен?

А я из жизни – как из склепа,

а я ничком, плашмя – с колен.

А я уж умер, может статься,

за грех чужой держа посты.

Звать жизнью, может, святотатство

все, что не жизнь, все, что не ты.

Но ты велела путать карты,

и я их путаю, мертвец,

пока ты где-то есть, пока ты

есть тело сразу двух сердец.

 

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Верность сердца, судьба – бредни все...

Издалёка любить невозможно.

Издалёка любовь осторожна,

будто мертвое что-то несет.

Бредни все... Нет такой на земле.

И в легендах одни опечатки.

Я забыт. Ты меня – как перчатки

иль как зонт – где-нибудь на столе.

Так хоть где, отписала б, а то

берегусь, как крещусь, от соблазна

крест поставить на крестообразной,

под которой не выжил никто.

 

 

 

 

 

Тебе с того света...

 

 

Я стены комнаты моей

твоими испещрил чертами.

В твои глаза гляжу часами

при тусклом свете фонарей.

 

Я стены комнаты моей,

намоленные до свеченья,

порою делаю светлей

даже электроосвещенья.

 

Я стены комнаты моей,

поверь, зацеловал до рвоты,

и губы черны с грифелей,

как черны платья у кого-то...

 

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Благодарю за шаг рисковый –

на север ехать. Нравы тут

по-молодецки, как подковы,

порой и скованные гнут.

 

Благодарю за гнев, за нежность,

за ночи горькие без сна,

в которых ты как неизбежность

и впрямь всегда отражена.

 

За то, что к горечи постылой

давно привык, как Навои.

За то, что хоть чуть-чуть любила

привычки вредные мои...

 

                         1990 г.

 

 

 

 

Баллада о красных пятнах

 

 

Смеркалось. На этажерке клонило ко сну цветы.

Смеркалось и там, где тихо святейший киот светил,

где в целом сугробе простынь, калачиком, чуть дыша,

спала, что твой ангел в манне, вторая твоя душа.

 

От скрипа полов, от скрипок бродивших по дому эх,

от ругани где-то в соседях, душившей то плач, то смех,

шалашик твой коммунальный – дощатый, в одно окно, –

какой-то весь был печальный, и было нам не смешно.

 

И чайник гудел невнятно. И ночь была впереди.

И странные красные пятна на шее и на груди

заученно и устало ты прятала под халат…

Я спрашивал, – ты молчала и отводила взгляд.

 

Я знал, что все это значит… О, праведница ты моя,

аскетка и сумасбродка, опасная, как полынья,

ты снова себя убивала и, верная пустоте

(уж года ей три, не меньше?), лелеяла пятна те.

 

Но это же не стигматы, но… Нет на тебя креста!

И слезы опять лила ты, лила, чересчур свята.

А в непустоте-то – немело! И охнуть не смела ночь,

так больно всем плачущим телом ты обнимала дочь…

 

 

 

 

 

Твое имя

 

 

Как скоро стали небеса чужими –

не бьют мне окон, приглушили тон...

Те самые, что округлое имя

закатывали с пеной на балкон.

 

И в сон. Я был догадками опутан,

мне рвал карманы драгоценный груз,

и в городе, сугубо сухопутном,

так странно пахло сыростью медуз.

 

Как резчик ради чашек и бокалов

готов свихнуться, нежа малахит,

так я дурел с невиданных вокабул,

и об стихи тупились молотки.

 

Как до греха я пал до матерьяла,

чья бросовость на пляжах всех морей

тем яростней сливаться заставляла

с гранильным кругом в комнате моей.

 

Я блефовал. Друзей сбивала с толку

тоска, что не могу я резать губ

об лезвия бутылочных осколков,

что стать губами моря не могу.

 

Я был готов хоть в ад отправить душу,

когда б меж пыток хоть единый миг,

хоть иногда там разрешали слушать

как наверху галешный сор шумит.

 

Галина! – я заучивал как догму,

Галина! – я как истину зубрил.

В скрижали превратил бы стены дома,

когда б хватило в городе зубил.

 

Но дом снесен. И истина избита.

Теперь узнай, что это имя – звезд...

И что теперь оно мне горше спирта,

даже запитого рассолом слез.

 

                        1990 г.

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Я не насмешлив и не груб,

я лишь горбун вдали от губ,

от глаз, на холод чей молиться

пристало мне, во что ресницей

весь век глядеться б мне Нарциссом –

за расстояньем не могу.

 

Я не насмешлив и не груб,

я труп, утопленника труп,

непохороненный, бесхозный,

закостеневший и бесслезный,

что выплеснут однажды – звездной –

из слез и ледяной к утру.

 

Я не насмешлив и не груб,

я куб, солей замерзших куб,

торос, застывших, в океане

распластанного между нами,

метельного и временами

снимающего слепки с губ...

 

                   1990 г.

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Представляешь, от пыли наощупь

(легче было б взойти на Тибет)

я бреду через местную площадь,

чтобы дать телеграмму тебе:

о плетне, изнемогшем под пылью,

о колодце, всосавшемся в цепь,

и о том, как томлюсь, когда выльют

содержимое неба на степь.

О влияньи дурном Пастернака

на манеры мои и стихи,

и на прочее... (Эти, однако,

пастернята не так уж плохи?)

Ты ответь. Вот и адрес: край света,

край скалы, что над морем завис,

эпигону большого поэта,

неспособному броситься вниз.

 

1987-90 гг.

Крым

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Спросонья припадая к зренью,

умывшись видами на небо,

в сто рук прибрав домашний угол,

ты не забудешь выбрать время

погладить кошку и проулок.

И позаботиться о хлебе

насущном – тихо повозиться

с плитой. И, все успев до свету,

ты заплетешь еще косицы

лучам, скользящим по паркету.

И заторопишься навстречу

сугробам, снегириным свалкам

и шуму шин, и первым встречным,

навстречу шапкам, полушалкам.

А может, из текучки выстряв,

присядешь с книгой иль вязаньем,

тиха, к воскресному безлюдью...

Предупредительно, как выстрел,

кольнет блаженнейше под грудью

какое-то воспоминанье...

 

                   1991 г.

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Когда ты вспомнишь обо мне,

я в том уверен,

тень промелькнет в твоем окне

и скрипнут двери.

 

От сквозняка зашелестят

страницы книги.

Ты на окно поднимешь взгляд –

там будут блики.

 

Ты к двери! Но лишь звук шагов...

Нахлынет вялость

и грусть, и боль, что – никого,

что показалось.

 

Тогда почувствуешь, как я

тебя целую,

как обнимаю я тебя

и тормошу, живую.

 

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Ты вышла замуж. Дай Бог тебе счастья.

Его так мало. Почти что нет.

Чтоб не свихнуться, читаю шастры

проникших чудом в Россию «Вед».

И с полуслова чужого бога

я понимаю: везде все то ж.

Но никакою заморской йогой

комок под ребрами не проведешь.

Он знает больше, и, то и дело

мгновенной болью насквозь прошит,

поверь мне, он ненавидит тело,

второе тело твоей души.

 

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Я хочу твои волосы слушать

как те травы на теплом ветру…

Я о чем-то расспрашивал душу,

просыпаясь вчера поутру.

Точно так же она шелестела,

точно так же до полу вилась…

Я потрогать хотел ее тело:

прядь отвел – только чайки и снасть!

И шагнув тихо в это пространство,

я спросил, ни мертвец, ни живой:

– Ты не тело, так кто ж?

– Постоянство, –

отвечал чей-то голос чужой.

 

                                                                                                                                                                19 июня 1992 г.

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Пока тебя читал я по складам,

ты над моим косноязычием смеялась,

но до закладки я дошел – ты растерялась

и волю, наконец, дала слезам.

И свет дневной тревожно замерцал,

и где-то птица под стрехой забилась,

и грянул гром, и пятнами покрылось,

мрачнея, солнце твоего лица.

И как-то сразу тихим став, пустым,

закрыл я книгу, будто крал сторожко,

и пальцы обожгла обложка,

надписанная именем моим...

 

                           1992 г.

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Мои стихи тебя минуют.

И прямо с версток целя в хлам,

тебя, наверно, приревнуют

к чужим, читаемым, стихам.

 

Тем будет заговор поспешней,

тем, высветив архивный грот,

верней какой-нибудь подсвешник

на папку с ними упадет.

 

И, в пять минут став легче пыли,

все же останутся, как сны,

бессмертными уж тем, что были

все-все тебе посвящены.

 

 

 

 

 

Последнее посвящение

 

 

Свят Кенигсберг разрушенным костёлом,

свят этот день разрушенной тобой.

Как тот костел был страшновато полым,

так вот и я теперь, Гали, пустой.

Все кончено. И не на что ссылаться.

Как говорится, сделано в три дня...

И лишь игра пустых ассоциаций

порой еще преследует меня.

 

...Кренился в небо остов храма жалкий,

пронизывало с моря до костей,

гнездились в кирпичах грачи и галки,

и сторож брел от Кантовых мощей.

 

                             2 января 1993 г.

 

 

 

 

 

 

Ода целомудрию

 

 

Как в святая святых, в эти комнаты,

где всё – храм, где цветы – образа,

я входил и невольно нескромные

описателя прятал глаза.

Я входил и небрежно загадывал,

глядя в красный оконный проем:

может, впрямь причаститься закатами

и осесть в городишке твоем

(как постричься…), и в сумерки вьюжные

кем-то брошенный иконостас –

губы, плечи твои незамужние! –

почитать всей нескромностью глаз,

каменеть столпником очарованным

и снимать, как нагар со свечи,

капли туши со щек нецелованных,

от которых Он всех отлучил,

плетью выгнал (овации бурные:

так и надо всем хамам земли!)

Ты права: это храм – целомудрие.

И меня в этом храме секли...

 

      10 марта 1995 г.

 

 

 

 

*     *     *

 

 

...и порой даже окон

перелистывая стекло,

вспомнишь вьющийся локон

и плечо, и наклон

головы твоей в рамке

занавешенных крон,

что чернеют, как гранки,

даже сквозь: «Намело...»

И, залетного буки

разгоняя тоску,

эти гибкие буквы

повседневный досуг

твой опишут так складно

и на глаз и на слух,

что бормочешь: «И ладно,» -

холостому носку...

 

                                                                                                                                                           19 апреля 1996 г.

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Состав наш тащился, как если бы нитка – за крепкой иголкой,

за волей железной незримого нам машиниста, на чьи, верно, годы

и были похожи там горы, местами поросшие колкой

лесов щетиной (местами кривило, казалось, породы

какой-то небритой усмешкой…). В купе назревавшая ссора

игравшего в покер народа, подсевшего в цементном Харпе,

мешала мне думать о вечном, о наших с тобой разговорах,

о том, что у Бога в колоде мы тоже – крапленые карты.

Я ехал в Печору. Я ехал, считай, наугад: на Обской мне сказали,

что там ты. Суровая нитка состава успешно сшивала отдельные части

пространств (бомж, петляя вот так же под лавками, ползал,

                                                                           очки потеряв, на вокзале

и вместо того, чтобы впасть в умиленье, ослепнув, поругивал власти).

Что делать, на севере – грязно, но если отсутствие горя и грязи

и есть чистота, непорочность, то это уже пустота, если выразить точно...

Вот я и марал, загрязнял атмосферу стихами, других-то в пути

                                                                             не случилось оказий,

ведь – осень, и грязно, и почта всегда в это время довольно порочна.

Короче, твердил я стихи, чтобы в том недостроенном, сером

                                                                           от пыли и сора подъезде,

где встретиться нам предстояло, от внезапности ты б не упала

                                                                                     на битые стекла,

что тускло блестели на стройке везде, как фрагменты, прости меня,

                                                                                          может, созвездья,

которое оба любили, мне кажется, мы созерцать в трубу водостока.

А то, что мы встретимся, знал я наверно, ведь горное эхо

на сотню ладов тарабанило это сквозь гулко-раскатное имя, –

его не услышать совсем не могла ты, ведь эхо сказало губами твоими:

                                                                                                 «Приехал!»,

когда все ж упала ты в чьих-то глазах, что мелькнули тогда

                                                                                     за плечами твоими.

 

1996 г.

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Ты вспомнила, а я не существую.

Того влюбленного в тебя мальчишки нет.

Я по нему, быть может, сам тоскую:

он был драчун, повеса и поэт.

Он был везунчик, баловень счастливый

известной силы, что – не от сего.

Он так тебя боготворил, что Бог ревнивый

способность эту отнял у него.

И, может, потому он рано умер,

как диссидент, он рано пересек

пределы той страны, где все мы всуе

боготворим не то, что любит Бог.

Теперь он обитает на чужбине

и так далёко, что не дай Господь

тебе его докликаться, ведь ныне

он – светлый дух, а я – всего лишь плоть.

 

                                                                                                                                                                                     21 апреля 1998 г.

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Снится ль тебе хоть пейзаж –

сопки за крышами, тундра?

Странное дело: дренаж

непопулярен здесь; трудно

даже представить сады

в этих краях или поле

из-за избытка воды,

черной, как воды в подоле...

Да и сама факты взвесь:

тысячелетьями иля,

словно исполнилось здесь

пророчество Иезекииля

о двух потоках – под соль

отданы здешние топи

да и не только (позволь

сделать мне ссылку на «опий»).

Я ведь – к тому, что застой

не порождает иллюзий.

Перевалило за сто

лет мне, покуда в союзе

с горькой судьбой этих мест

пил я вино глухомани,

с тем и отвык от чудес

разного рода небес

да и иных притязаний…

 

                                                                                                                    27 мая 1998 г.

 

 

 

 

*     *     *

 

 

Все стихи мои к тебе, как флаги

государств, признавших твой престол.

Облака, размытые овраги,

сны, экспромты на клочках бумаги –

в общем, все, что под рукой нашел,

запечатываю я в конверты

и не отсылаю, – почты той,

к коей прибегал бедняга Вертер,

чей пример пугает нас до смерти,

я не помню индекс роковой.

Что ж, так истощаться в адресата –

вероятно, устаревший жанр

в наше время. Это ли расплата

за излишний молодости жар?

То, что раскаляло Круг Полярный,

как какой-то синхрофазотрон,

превратилось в сор эпистолярный,

то есть в нестихи и в регулярный

выброс их из обихода вон.

 

                                                                                                                                                                   1 июня 1998 г.